Любовь не из учебника. Точка пули в конце (Маяковский)

…Обшарпанный письменный стол, малюсенький диванчик, с которого — прямо как у Достоевского — можно открывать входную дверь, не вставая, какой-то сундучок для пожитков и полка с книгами на стене.

Если в такой комнате двухметровый человек задумает броситься навзничь на пол и раскинуть руки в припадке безудержного молодого счастья, ногами он обязательно упрется в стену под подоконник, головой стукнется о дверь, а руки… Ну их вообще раскинуть невозможно — там же диванчик…

А он так и упал: от окна до двери, навзничь, руки по швам, и рядом пистолет. Красивый, сильный, высокий, чуть больше чем тридцатилетний….

Несчастный, непонятый, сам для себя слишком гениальный мальчик — или не мальчик, а «дяденька, достань воробышка», огромный мужчина, который оказался таким хрупким на поверку…

Это только Маяковский мог так иронично попрощаться с жизнью:

Как говорится, инцидент исперчен,

Любовная лодка разбилась о быт.

И ни к чему теперь долгий перечень

Взаимных болей, бед и обид…

Как всегда, безупречно. Как всегда, неожиданно. Как всегда, такая правда о жизни и смерти, что хоть ты волком вой: жил-был гениальный поэт, его лодка самым банальным образом разбилась о то, обо что разбиваются лодки миллионов не-поэтов, и перечень, оказывается, тоже был…

Думаете, это лодка любви к Лиличке разбилась о быт?

Никогда не было у Маяковского быта с Лилей Брик: Лиля жила себе со своим любимым Осипом, привечала и двухметрового Володеньку, и даже не брезговала заняться любовью с мужем, заперев при этом поэта на своей изящно обставленной кухне; тот бился в дверь, плакал от безумной ревнивой боли и кусал руки — это, друзья мои, не быт никакой, это такая любовь, из которой растут стихи.

И с Татьяной Яковлевой у него никакого быта не было — красавица, статная, стройная («ты одна мне ростом вровень»), оставшаяся на всю жизнь мечтой…

И с Вероникой Полонской, несчастной невеликого таланта актрисой, которой суждено было запереть ту самую дверь, о которую через секунду он и ударился простреленной головой — тоже не было быта: он предлагал, да она отказалась. Незавидный быт предлагаешь ты, поэт — диванчик, сундучок, коврик домотканый…

И только со страной была у него та любовь, которая и разбилась о быт

Хотелось писать о скрипках и лошадях — а нужны были окна РОСТА, Клоп и Баня… И ведь никто ж не заставлял — просто человек такой был, ответственный, если народу надо, да я ж всех скрипок и лошадей в сундучок затолкаю, я ж в лепешку расшибусь, себя не пожалею, а рекламу Моссельпрому такую напишу, что в веках цитировать будут, во всех учебниках для маркетологов упомнят: «Нигде, кроме как в Моссельпроме…»

Говорят, у гениальных поэтов за год до смерти это случается: ты говоришь, а тебя уже никто не слышит; ты кричишь — но никому уже не интересно; у тебя любовь — но ты сидишь и плачешь на запертой кухне, слушая стоны чужой страсти….

Что делают мальчики, когда они хотят, чтобы их в конце концов услышали?

Пока они маленькие — они устраивают в доме трам-тарарам.

Когда они вырастают — они, бывает, стреляются…

Инцидент исперчен… Дальше некуда… Позади дверь, впереди стена… И даже руки не раскинешь…