Любовь не из учебника. Сонка плюс Володя равно любовь
Любовь не из учебника. Сонка плюс Володя равно любовь
История начинается просто. Одна хорошая провинциальная девочка, умница и красавица, родительская отрада, в 1913 году едет из Минска в Петербург учиться на Бестужевских курсах.
Во-первых, она действительно умница — минская гимназия с отличием, прилежание — выше всяких похвал. Во-вторых, есть хорошие знакомые — отец, мелкий минский чиновник, откуда-то хорошо знает Корнея Ивановича Чуковского, а Корней Иванович чудесно относится к маленькой Софье. Может быть, он даже слегка влюблен в нее — даром что Соня совсем еще ребенок.
Ну, это она для Чуковского ребенок (ему тридцать один, ей семнадцать), а для самой себя она — совершенно взрослая. Еще бы — в семнадцать.
И вот она, Софья Шамардина, маленькая минчанка необыкновенной красоты, в Петербурге.
Софья Шамардина
Как всегда, фото — ничего не передают. Говорят, мимо Софьи невозможно было пройти, не остановившись. Даже женщины не могли сдержать восторженных возгласов, хотя иным это очень хотелось. Соня Шамардина была необыкновенно красива: глаза, рот, руки. Низкий грудной голос потрясающего тембра. Тепло, исходящее от глаз. Нежность, сквозящая в движениях.
Кто первый влюбился в нее — Маяковский или Северянин?
Наверное, Северянин, потому что это у него в стихах Соня Шамардина прекрасная дама, Муза, возлюбленная, героиня.
Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!
Это — обращаясь к ней. А вот — обращаясь к Маяковскому:
И, наконец, ты помнишь Сонку,
Почти мою, совсем твою,
Такую шалую девчонку,
Такую нежную змею?..
Но она не помнила о Северянине. Она помнила только о Маяковском.
Владимир Маяковский
«Маяковского увидела и услышала первый раз осенью 1913 года в Петербурге в Медицинском институте. Лекцию о футуристах читал К. Чуковский, который и взял меня с собой в институт, чтоб показать живых, настоящих футуристов. Маяковского я уже знала по нескольким стихотворениям, и он уже был «мой» поэт. Читала и «Пощечину общественному вкусу».
После Корнея Ивановича вышел на эстраду Маяковский — в желтой кофте, с нагловатым, как мне показалось, лицом — и стал читать. Никого больше не помню, хотя, наверно, были и Бурлюки, и Крученых.
После лекции К. И. познакомил меня с Маяковским. Я с радостью согласилась в изменение нашего с К. И. плана о поездке после лекции в Гельсингфорс — ехать в «Бродячую собаку», так как туда же вместе с Чуковским направлялся и Маяковский.
Мы приехали в «Собаку» часов в 12. Маяковский сначала ушел от нас, но скоро подсел к нашему столу рядом со мной. Я сидела между ним и Чуковским, счастливая и гордая вниманием поэта.
За нашим столом сидели сатириконцы (Радаков, еще кто-то), на которых тщетно пытался обратить мое внимание Корней Иванович. Мне уж никто не был нужен, никто не интересен. Мы пили вдвоем какое-то вино, и Маяковский читал мне стихи. О чем мы говорили — я не помню. Помню только, что К. И. не раз взывал ко мне: «пора домой», «Сонечка, не пейте», «Сонка, я вижу, что поэт оттеснил бедного критика» и т. п.
Только когда у К. И. началась мигрень, мы вышли на темную, пустую Михайловскую площадь. Маяковский, Корней Иванович и я.
Корней Иванович ворчал, недовольный тем, что мы так долго сидели в «Бродячей собаке», что у него болит голова, а надо отвозить меня.
«Я ее провожу», — сказал Маяковский. Корней Иванович заколебался. Провожатый казался ему не очень надежным. Но сама провожаемая совсем не протестовала. Мигрень у К.И. была сильная, и она решила вопрос. Он очень торжественно и значительно поцеловал меня в лоб и сказал:
«Помните, я знаю ее папу и маму».
Я жила на какой-то линии Васильевского острова, недалеко от Бестужевских курсов, на которых довольно старательно училась до встречи с Маяковским.
Корней Иванович ушел, и мы остались с Маяковским одни.
Куда идти? Мост разведен. На Невском взяли извозчика. Едем. Темно, сыро. Пустынно. Где-то слышен пронзительный женский смех, крики. Стало немножко не по себе. Молчу. Уже немножко жалею, что нет Корнея Ивановича. Молчит и Маяковский.
Неожиданно «агрессивное» поведение Маяковского заставило меня яростно застучать в спину извозчика и почти на ходу выпрыгнуть из пролетки в темноту Невского. «Сонка, простите. Садитесь — я же должен вас проводить. Больше не буду». Едем. А мост разведен.
«Едем к Хлебникову — хотите?» — «Но ведь он спит».
Маяковский уверяет, что это ничего. Приехали, разбудили. Поставили в стакан увезенные из «Собаки» какие-то белые цветы. Заставили Хлебникова читать стихи. Он покорно и долго читал. Помню его тихое лицо. Какую-то очень ясную улыбку. Я сидела за спиной Маяковского на диване. Спать не хотелось. Маяковский говорил о Хлебникове, о том, какой это настоящий поэт. О своей любви к нему.
Было уже совсем светло, когда мы, кажется, задремали, а часов в 10 утра — очень голодные, так как у Хлебникова ничего не было и ни у меня, ни у Маяковского не было денег, — мы пошли завтракать к Бурлюкам, Давиду и Владимиру. Кто-то из них мне показался очень белоподкладочным студентом. Кажется, Владимир. И не понравился.
Очень смутно помню квартиру, где жили Бурлюки, — какая-то холодноватость в доме. Маяковский с пристрастием допытывался, нравятся ли мне Бурлюки. Пили чай, что-то ели и расстались днем, чтоб встретиться вечером…
С этого дня на лекции почти не ходила — некогда. Только для очистки совести сдала два зачета — латынь и французский язык. Юридические дисциплины так и не двинулись с места».
Да, учеба полетела в тартарары. Скромная провинциалка стремительно превращалась в богемную даму-вамп. Она была молода, он был молод, они были молоды, любовь, творчество, свобода — что еще?
Соня — богиня: в футуристической компании ее боготворят все. Едут вместе в Крым — Соню выводят на сцену, поклоняются ей и публично. На афишах написано: Софья Шамардина, Эсклармонда, первая в мире актриса-футурист.
Это была такая любовь — как в школе, когда на скамейках вырезают «Соня плюс Володя равно любовь», не боясь уже, что прочитает учительница. Когда они надолго расставались, при встрече все не могли оторваться друг от друга — стояли на вокзале посреди толпы, смотрели в глаза, без конца гладили руки, плечи, лица…
«Высокий, сильный, уверенный, красивый. Еще по-юношески немного угловатые плечи, а в плечах косая сажень. Характерное движение плеч с перекосом — одно плечо вдруг подымется выше и тогда, правда, — косая сажень.
Большой, мужественный рот с почти постоянной папиросой, передвигаемой то в один, то в другой уголок рта. Редко — короткий смешок его. Особенно когда он — чуть нагловатый, со спокойным презрением к ждущей скандалов уличной буржуазной аудитории — читал свои стихи: «А все-таки», «А вы могли бы?», «Любовь», «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего»…
Красивый был. Иногда спрашивал: «Красивый я, правда?»
Его желтая, такого теплого цвета кофта. И другая — черные и желтые полосы. Блестящие сзади брюки, с бахромой. Цилиндр. Руки в карманах. «Я в этой кофте похож на зебру» — это про полосатую кофту — перед зеркалом. «Нет, на спичечную коробку», — дразнила.
Он любил свой голос, и часто, когда читал для себя, чувствовалось, что слушает себя и доволен: «Правда, голос хороший?.. Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего»… Льется глубокий, выразительный, его особого, маяковского тембра голос.
Вот он ходит из угла в угол и уже не старые свои строчки читает, а наговаривает в своих, таких особенных интонациях, — новое. И уже не голос свой слушает, а смысл и строй стиха. Вот сказал так — прошел по комнате, повторил. Вот переставил слово. Вот заменил другим. И долго выхаживает каждую строчку. И я уже забыта, сижу в уголке не шевелясь.
Я не помню ни дат, ни последовательности наших встреч. Ведь не думаешь в 18 —19 лет, что когда-то будешь вспоминать то, что было.
Помню, как хозяйка квартиры, в которой я снимала комнатенку на Васильевском острове, предложила мне найти другую комнату. От нее не скрылось то, что иногда очень поздно мы приходили вдвоем, стараясь не шуметь, а утром я таскала к себе в комнату воду в графине, чтобы умыться Маяковскому, не показываясь на глаза хозяйке. Как он ходил на цыпочках, с шумом натыкаясь то на стол, то на стул, — и конспирация не удавалась».
«Облако в штанах» помните? Посвящено — ей, Сонке Шамардиной, первой большой любви набирающего силу поэта.
И как всякая первая большая любовь — эта закончилась драмой. Сонка забеременела — и Чуковский (может, он все-таки был влюблен?), всплеснув руками, воскликнул:
«Как? Вы собираетесь рожать от сифилитика?!»
Она сделала аборт. Маяковский стал ей неприятен. А потом появилась Лиля.
Сонка уехала в Минск, домой — золотая и шумная юность облетала осенней листвой. Здесь пришлось начинать все заново, но у Сонки была красота и удивительный голос. Она бросается в политику — даром что на Бестужевских курсах не слушала юридических дисциплин.
«Моя Сонка — депутат горсовета!» — хохочет Маяковский, когда кто-то, вернувшись из Минска, рассказывает о Сонкиной политической карьере.
Но она знала, что делает — или чувствовала, что именно так и надо. Совсем скоро Сонка выходит замуж — и ее муж, Язэп Адамович, не просто так себе, а председатель Совнаркома БССР. Софья Шамардина становится Софьей Адамович, первой леди молодой советской республики.
Когда Маяковский приедет в Минск, его, конечно же, примут в доме руководителя страны.
«Ну, и как мне тебя называть при муже?» — смущенно спросит он у хозяйки. «Называй, как хочешь» — улыбнется Сонка. «Одета ты как-то… Как Крупская… Приодеть бы тебя…» — бросит Маяковский. «Плохи мои дела… Раньше ты хотел раздеть меня, а теперь — одеть…»
Владимир Маяковский
В 1928 Сонка снова приедет в Москву — мужа переведут в столицу заведовать сахарным трестом. Она снова рядом с Маяковским — уже на правах надежного друга. Когда Маяковский готовит последнюю свою, как окажется — предсмертную, выставку «Двадцать лет работы», ту самую выставку, которая, собственно, и убьет его — никто ни из партийного руководства, ни из поэтической элиты не придет ни в один из дней ее работы.
Сонка сама клеит плакаты, развешивает картины, вырезает аршинные буквы, моет пол… Вернее друга у Маяковского, наверное, не было — но нужны ли нам друзья, которых мы когда-то так красиво и нежно любили…
Маяковский застрелится в тридцатом. Муж Сонки — в тридцать седьмом: предчувствуя скорый арест и пытки, он пустит себе пулю в висок в экспрессе Москва-Владивосток. Сонка будет арестована тогда же, в тридцать седьмом. Семнадцать лет лагерей и поселения. А потом — Минск. Уже тихий и безопасный.
Но такой пустой…
Софья Шамардина умерла в 1980. От нее остались фотографии — и небольшие «Футуристическая юность», напечатанные в сборнике воспоминаний о Маяковском в 1993 году.
А еще — Минск, город, в котором все началось — и все закончилось. Город,в котором ее все еще помнят.
VELVET: Анна Северинец
